— А ты знаешь, какие это консерви? — спросил Гуро палача.
— Как не знать! — Левка нагло посмотрел на него, но на всякий случай тут же оглянулся на приоткрытую дверь. — Консервы — первый сорт. Хлшщы с Одессы привезли. От французов остались. Во всем мире нет лучше консервов. Самые жельмены едят. Одним словом — курячьи.
— Курячьи? — Гуро усмехнулся. — Нет, брат, не курячьи, а лягушачьи!
— Что?! — Махно побледнел и выхватил маузер. — Так вот ты чем, подлец, меня накормил?!. А ну, становись!
Левка вскочил и закрылся руками. Но тут Махно издал сдавленный вопль, схватился за горло и, уронив лавку, выбежал вон.
Левка растерянно огляделся. В его маленьких глазках появилось выражение ужаса, челюсть отвисла.
— Ты вот что, брат, уходи, пока цел, — посоветовал Гуро. — Как бы он действительно тебя в расход не пустил… Слышишь, как его выворачивает? Ну, пошли! Пусть немного остынет.
— Нет, в двери я не пойду, — возразил Левка.
Он схватил со стола консервную банку и, кряхтя, вылез толстым задом в окно.
Гуро покачал головой, усмехнулся и вышел из комнаты.
Покачиваясь в седле, Вихров ехал впереди разъезда рядом с Сачковым. Тучи еще с вечера затянули небо черной завесой. Кругом лежал непроницаемый мрак, и только в стороне горизонта, где оставалась узкая длинная полоса неясного света, темнел курган с каменной бабой. Вокруг было так тихо, словно сама степь чутко прислушивалась к шорохам ночи. Лишь изредка раздавался тревожный вскрик ночной птицы да в высокой траве трещали кузнечики.
За последнее время Сачков резко изменил то неприязненное отношение к Вихрову, с каким встретил его в день прибытия в полк. Молодой командир не был заносчив, не бросался словами и требовательность по службе умело сочетал с заботой о бойцах. Поэтому у Сачкова, рассудительного от природы человека, на смену неприязни к Вихрову пришло то чувство доброжелательства, которым обладают некоторые старые солдаты, любящие исподволь опекать и наставлять молодежь. Сачков был больше чем в два раза старше Вихрова, имел большой опыт и теперь всегда старался помочь ему хорошим советом. Так и на этот раз: рассчитывая на внезапную встречу с махновцами, Сачков предложил обмотать тряпками копыта лошадей, ждущих в дозоре. Вихров подумал, нашел совет стоящим и распорядился. Дозор под командой Харламова, ехавший от разъезда в сотне шагов впереди, двигался почти бесшумно.
Прошла уже большая половина ночи, а в степи все оставалось спокойно. Как вдруг Сачков насторожился и, вытянув шею, прислушался.
— Слышите? — прошептал он, обращаясь к Вихрову. — Едут!
Но Вихров, и ехавший позади него Леонов, и все остальные бойцы уже слышали в той стороне, где мелькали черные тени дозорных, катившийся по земле все приближающийся конский топот.
Вихров остановил лошадь. Задние сразу надвинулись. Резче запахло конским потом.
Топот впереди оборвался. Все стихло. В темноте громко фыркнула лошадь. Вихров вглядывался вперед, но там ничего не было видно.
Из темноты загремели голоса:
— Стой, кто едет?
— А вы кто?
И вновь все замерло и притаилось.
Внезапно частой дробью загрохотали копыта, блеснул огонек выстрела, и раздался крик. При вспышке выстрела Вихров успел заметить, как несколько всадников, рассыпаясь веером; шарахнулись в степь.
— А ведь это махновцы! — сказал Вихров.
— Ясное дело, — подхватил Сачков. — Тш-ш! Слушайте!
Из мрака донесся унылый, как волчий вой, голос:
— Буденновцы… Эй, слушайте, братишки! Переходите до батьки Махно… У нас денег много… Переходите до нас…
— Давай атаку, командир! — сказал хрипло Леонов. Вихров рванул револьвер из кобуры и поднял лошадь с места в галоп. Слыша за собой стук копыт резво идущего взвода, он направил лошадь в ту сторону, откуда доносились крики…
Во тьме зарницами рассыпались выстрелы, раздался лязг клинков, послышались крики и стоны. При вспышках огня Вихров увидел, как Митька Лопатин прожег из обреза в упор махновца в шапке со шлыком. Под Мишей Казачком упала лошадь, придавив ему ногу. Махновец в тельняшке, нагнувшись, ловчился достать его шашкой. Вихров кинулся на помощь бойцу, но тут на его голову обрушился страшный удар. Он зашатался в седле и упал. Уже теряя сознание, он услышал, как хриплый голос крикнул над ним: «Братва! Стой! Не бей! Мы делегация от батьки Махно…»
Потом чьи-то руки потащили с него сапоги.
9
Над селом лежала светлая ночь. Небольшие белые хатки под соломенной крышей, кудрявые сады и уходившая в степь дорога купались в мягких волнах лунного света. В высоком небе с тихо мерцавшими звездами не было видно ни облачка, и лишь на востоке, откуда ползла тяжелая туча, поблескивала молния и доносилось глухое ворчанье грома.
В селе давно погасли огни. Лишь сквозь открытые окна большого дома близ церкви лился яркий свет, гремела музыка и слышался топот множества ног.
Афонька Кривой, назначенный с двумя пулеметчиками сторожить «батькин» штаб, сидел в тени густого кустарника и, склонив голову набок, прислушивался к доносившимся до него звукам.
— Лафа этому батьке, язви его в бок: почти каждый день свадьбу справляет! — со злостью сказал из темноты чей-то голос.
Афонька повернулся на голос. Лицо говорившего терялось во мраке, были видны только горевшие зеленоватым блеском глаза.
— На то он и батько, — заметил Афонька.
— А чем я хуже твоего батьки? — с досадой сказал тот же голос.
— Эва хватил! Не хвались волком, коли хвост собачий.
— Это у кого хвост собачий?
— У тебя.
— Ты гляди, паразит, как бы я тебе другой глаз не подбил.
— Подбил такой! — Афонька презрительно сплюнул.
— Ты не задавайся, гад кривой, а не то так стукну по башке, что сразу в ящик сыграешь.
— А ну, вдарь! — с надрывом в голосе сказал Афонька.
— И вдарю! — в тон ему ответил первый.
— А ну тебя, Петька в самом деле. Экая ты смола! — сказал другой голос. — Вы лучше скажите, братва, куда батько гуляй-цольскую девку девал?
— А у тебя, Хайло, зуб горит на нее? — спросил Петька.
— Нет. Я просто так интересуюсь.
— Пулеметчикам подарил.
— Та-ак… А эта, новенькая, хороша?
— Не знаю. Не видел.
— Я бачил ее, — важно сказал Афонька. — Во всем мире не сыщешь красивше. Глаза синие-синие, волос светлый, а коса — во! — показал он, трогая себя за каблук.
— Ишь, чертов батько! Какой девчонкой попользуется! — сказал махновец, которого звали Хайло. — Где же он такую достал?
— Городская. Гуро с хлопцами привез, — пояснил Афонька.
— Добровольно приехала?
— Пожалуй, такая добровольно приедет! — усмехнулся Афонька. — Я зашел в хату, как ее привезли. Гляжу, на лавке оидит, глаза вниз, брови нахмуренные, а лицо белое-белое.
— Молодая?
— На вид лет шешнадцать.
— Я с этаким делом несогласный — девок портить, — сказал Петька. — Ну, я понимаю, по доброй воле которая…
Они замолчали.
В наступившей тишине тихо стукнула дверь, открыв яркий просвет, на фоне которого возник черный силуэт большого, толстого человека с непомерно маленькой головой. Человек хлопнул дверью, сошел с крыльца и, сильно пошатываясь, направился к кустам.
— Ктой-то вышел, братишки? — спросил Петька.
— Эва! Жабу не узнал, — сказал Афонька.
Палач остановился в нескольких шагах от них, посмотрел на луну и, опустив голову, фальшиво пропел хриплым голосом:
Ах вы, косы, Да косы русые…
Икнув, он попробовал было снова запеть, но вдруг так страшно закашлялся со свистом и всхлипываниями, словно его выворачивало наизнанку.
— А чтоб тебя разорвало! — тихо сказал Петька. — Чисто верблюд.
Сопя, отхаркиваясь и сквернословя, Левка Задов поднялся на крыльцо и скрылся в доме.
Внезапно неподалеку вспыхнула молния. И совсем близко, словно с затаенной угрозой, пророкотал гром.
— Братишки, как бы грозы не было, — сказал Петька. — Смотри, какая туча с востока идет!
— Туча-то — хрен с ней, только б не Буденный, — мрачно заметил Хайло.
— А что, слушок есть? — настораживаясь и подвигаясь к нему, спросил Афонька Кривой.
— Не слушок, а факт. Щусь с хлопцами куда поехал?
— А черт его знает.
— То-то, что не знаешь. Буденный с армией сюда идет.
— Ну?
— Вот те и гну!
— Что ж, братишки, раз дело такое, то надо, пока не поздно, когти рвать, сматываться. А ну его и с батькой совсем! — объявил Петька.
— Да, может, еще обойдется, — успокоил Хайло. — Батько, слышь, письмо ему послал. Мир предлагает.
Афонька пощелкал языком и с опаской покачал головой:
— Хорошо, если б так. Ну и ну… Они помолчали.
— Гляди, никак наши гуляки расходятся? — сказал задремавший было Петька.
